Фото автора.
Фото автора.

Жуткий голод, полная антисанитария, выход за колючую проволоку карается расстрелом… Так свой рассказ о Минском гетто начал Владимир Лазаревич Трахтенберг, всю жизнь проработавший врачом-рентгенологом, в том числе около 50 лет — в 3-й ГКБ Минска им. Е. В. Клумова, более половины из которых заведовал отделением. В гетто он был с первого и до последнего дня, все 28 месяцев. Лишь благодаря везению смог остаться в живых.

 

Своими воспоминаниями о том страшном и тяжелом периоде Владимир Лазаревич поделился с корреспондентом «Медвестника».

 

«Один малыш заплакал,  и его задушили подушкой»

 

Родители Владимира Трахтенберга — Лазарь Трахтенберг и Лиза Мороз — познакомились и поженились в Могилеве. Там же в 1938 году на свет появился их сын Володя. После воссоединения Западной Беларуси в 1939-м  отца направили на работу в Столбцы — директором местной типографии. Семью он взял с собой.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Родители мои — профессиональные наборщики. Мама даже поставила всесоюзный рекорд по ручному набору: она набирала 27 тысяч знаков за 7-часовой рабочий день. С началом войны мы перебрались в Минск, где жили родители отца. Сам он сразу ушел добровольцем на фронт.

 

Дом нашей родни находился на Хлебной улице. К нашему приезду там уже никого не было — все успели эвакуироваться. Когда немцы создали гетто, то его граница прошла как раз по улице Хлебной. Так что мы сразу в него попали. Потом в наше гетто начали сселять людей со всего Минска. Места для жизни было категорически мало.

 

Погромы в гетто в основном устраивали на праздники — государственные и еврейские. Тот, кто пережил гетто, признается Владимир Лазаревич, никогда не забудет звучание погрома — истошный лай собак, дикие вопли… Все начиналось издалека, а потом, как волна, накатывало на тебя. Кто успевал спрятаться, тот оставался в живых.

 

Владимир Трахтенберг:

 

В нашем доме на Хлебной был огромный подвал, где сделали «малину». Подобные были и в других домах. Но наша «малина», как потом объясняла мама, была лучше. Помню, во время одного из погромов собралось очень много детей. Один малыш заплакал, и его задушили подушкой, чтобы плач не выдал прятавшихся людей. Возможно немцы все же услышали эти звуки или их насторожило что-то еще. Но они вскрыли «малину» и, не думая, бросили туда гранату. То, что происходило там, сложно описать.

 

Нас с мамой оттеснили в дальний угол, мы задыхались, но нас не затронуло. Потом немцы прислали евреев, чтобы они убрали тела и то, что от них осталось. Когда мы выбрались наружу, оказалось, что дом наш частично разрушен, и нам пришлось переселиться в другой.  Кстати, мама называла нас, детей, взрослыми старичками. Мы все понимали, несмотря на возраст. Я лично знал, что могу заплакать, слезы будут литься ручьем, но ни одного звука не издам. Знал, что во всех случаях надо держаться за маму: хватался ручками за ее юбку и ходил следом.

 

Я знал, что если мне попадается какая-то еда, ее нужно незамедлительно съесть, иначе прибегут старшие ребята и отберут. А еще мама учила, что если я вдруг попаду в «душегубку», то должен снять с себя шапку, перчатки, платок, помочиться на них и держать около рта. Была вероятность, что если будешь дышать через эту ткань, останешься живым.

 

Маленький Володя, как и другие дети, особенно боялся полицаев. Кто они были по национальности, Владимир Трахтенберг не знает. Все ходили в черной униформе с белыми повязками на рукавах.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Как-то пришли полицаи и выгнали всех на улицу. Я увидел, что между двумя деревянными строениями на коленях стояла девочка, явно постарше меня, а ее косички опустились до земли. Сзади стоял огромный, как мне тогда казалось, полицай и держал винтовку прямо у ее затылка. Люди кричали, рыдали. Маму этой девочки держали за руки. Вдруг полицай громко крикнул: «Ба-бах!» Все ахнули, а он расхохотался, поднял винтовку и ушел. Девочка осталась жива...

 

«Мы тренировались, кто дольше затаит дыхание…»

 

Иногда мама брала маленького Володю с собой на работу. Она трудилась на фирме Krieg — грузила доски и камни, вещи. Однажды Володя собирался ехать вместе с мамой, но пришли немцы, обыскали машину и всех детей выкинули на улицу.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Это была зима, точно помню. Я остался стоять на улице, закутанный в платок, а в руках держал бумажный стаканчик, в котором лежала толченая картошка. Я подумал: «Надо ее съесть». И тут кто-то из ребят крикнул: «Полицаи!» Все побежали. Бежал и я, правда, не зная, куда и за кем. Какой-то мальчишка постарше налетел на меня и выхватил мой стаканчик. Я оказался на территории гетто.

 

Куда идти? Никого не знаю. Не знаю, где я живу. Быстро стемнело. Я от безысходности забился куда-то в угол и начал уже засыпать. И вдруг какой-то мужчина меня поднял и спрашивает: «Вова, это ты?» Им оказался мой двоюродный брат Борис, который тоже был в гетто. Он меня занес куда-то в дом. Там мне дали огромную вареную картошку. Помню, я ее вместе с кожурой уплетал за обе щеки.

 

А еще в комнате были другие дети, и мы тренировались, кто дольше затаит дыхание, чтобы притвориться мертвыми перед немцами. Мама, вернувшись с работы, меня, конечно, забрала.

 

В памяти Владимира Лазаревича остался еще один случай. Как-то он крутился возле печки и опрокинул на себя варево. Мама потом говорила, что слезы у него текли рекой, но кричать он не мог, только пищал.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Меня уложили, провели какие-то процедуры, и я потерял сознание. Потом только помню, что утром, когда очнулся, все ушли на работу, в доме было холодно. Встать не могу, потому что все болит. Есть нечего, стакан воды замерз. Я лежал, плакал, мне казалось, что умираю. Вдруг я услышал голос мамы, и сразу стало легче.

 

Навсегда остался в памяти собеседника голод. По словам Владимира Трахтенберга, особенно под конец существования гетто, когда нельзя было ничего продать или поменяться с местным населением на продукты, все были голодны до смерти. А за забором стоял хлебозавод, территорию которого в гетто не включили. Оттуда доносился запах свежеиспеченного хлеба.

 

Владимир Трахтенберг:

 

И это было ужасно. Вообще, что мы ели, я не знаю. Помню, что жарили с детьми картофельную кожуру. Сырую картошку я есть не мог. На работе маме выдавали хоть какую-то еду: миску баланды, кусок эрзац-хлеба. И если она брала меня с собой, я уже мог что-то поесть.

 

«У меня были свои, детские задачи»

 

Хорошо запомнил Владимир Трахтенберг последний день в гетто. Маме удалось взять Володю с собой на работу.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Немец, старший рабочий, принес огромную круглую буханку хлеба и пол-литровую банку меда. Я тогда даже не знал, что такое мед. Тот немец ножом отрезал ломти от буханки, мазал медом и давал каждому ребенку. Потом он что-то сказал женщинам, которые там работали. Хлеб мы успели доесть, вдруг все начали хватать детей и бежать с этого места.

 

По словам мамы, немец тогда предупредил, что в гетто возвращаться нельзя — оно будет уничтожено. Кроме нас с мамой бежали еще Лиза Лившиц с сыном Абрашей и Лиза Капилевич с сыном Борисом. Мы спрятались на чердаке сарая в районе товарной станции. Дети заснули, а взрослые обсуждали, куда идти дальше. Мама знала, что в районе Налибокской пущи есть партизанский отряд Зорина. На чердаке мы просидели сутки.

 

А рано утром пришел хозяин строения и сказал срочно уходить, потому что немцы проводят повальный обыск. Женщины с детьми побежали, сели на крышу какого-то товарного поезда. Но, немного отъехав, состав начал сбавлять скорость. Пошел слух, что полицаи обыскивают вагоны.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Мы спрыгнули и пошли искать партизан. Помню, была хорошая погода. По пути иногда находили картошку. Некоторые люди давали нам что-то поесть, а другие обещали вызвать полицаев, и нам снова приходилось бежать. Наконец дошли до деревни Жук-Борок.

 

Мама тогда сказала, что сил идти больше нет — пусть ее хоть расстреляют. Оказалось, там был явочный пункт партизан. Партизаны узнали, кто мы, и забрали нас с собой. Я, по словам мамы, идти не мог, потому что сильно натер ноги, и меня донес один из партизан.

 

Так Володя с мамой оказались в отряде Зорина. Это был типичный семейный отряд — почти все женщины и дети. Но пробыть долго там не довелось.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Приехали какие-то люди на повозке и начали искать Лизу Мороз. Мужчина поговорил с моей мамой, мы быстро собрались и уехали с ними. Оказывается, это были представители штаба партизанского движения. Маму забрали в Барановичский партизанский межрайцентр. В партизанскую типографию нужны были наборщики. И тогда вспомнили про мою маму, рекордсменку.

 

У меня же были свои, детские задачи. Я собирал пробные экземпляры газет и относил в госпиталь. Раненые вдвойне радовались им. Во-первых, так они узнавали все новости с фронта. А во-вторых, использовали газеты для самокруток.

 

Однажды место, где располагался отряд, накрыло сильной бомбежкой. Тогда Володя получил более 18 ранений и попал в госпиталь. К счастью, раны были поверхностные. В госпитале работала врач Зоя Мироновна, которая очень любила мальчика.

 

Владимир Трахтенберг:

 

Она удаляла осколки без обезболивания. Я стонал, плакал, но терпел. Тогда Зоя Мироновна сказала, что я явно буду доктором. И эту мысль я пронес через всю жизнь.

 

Потом Володю и еще некоторых детей переправили на самолете в освобожденный Гомель, в детский дом. Его мама поначалу не соглашалась на это. Но ей объяснили: отряд в окружении, а так хоть дети останутся живыми.

 

Владимир Трахтенберг:

 

В окружение они действительно попали. Однако подоспела Красная Армия.  Из Гомеля мама меня, конечно, забрала. Мы осели в Столбцах, где она работала в типографии. Потом с фронта вернулся отец. И мы снова были вместе.

 

…День Победы Владимир Трахтенберг с семьей встретил в Столбцах. Ночью в темноте раздались уже привычные выстрелы, грохот. Мальчик со страху залез под кровать. Но мама его оттуда достала со словами: «Вылезай! Войне конец! Это победа!»