В апреле 1953-го на кафедре биохимии Витебского мединститута появился необычный профессор. В перерывах между лекциями он играл со студентами в теннис, для чего в коридоре при кафедре сразу же по его прибытии был установлен теннисный стол. В книжном на углу Советской и Ленина его тоже заметили: он приходил по средам после обеда, всегда в одно время, точный, как полуденный выстрел пушки в Петропавловской крепости города на Неве, откуда приехал.
«В дальнем родном краю»
В ту весну стала вдруг «чудовищно популярной» кубинская народная песня «Голубка», которую на русском языке пела Клавдия Шульженко. Первый раз эта песенка прозвучала по советскому радио в канун Нового 1946 года, но борцы с космополитизмом почти сразу ее запретили, заявив, что «эту бездомную румбу играют по всем кабакам Южной Америки». И вот весна 1953-го. Вопреки ожиданиям, «жизнь идет своим чередом и даже весьма неплохо», как пишет в дневнике один юноша, тут же сокрушаясь по поводу «Голубки», которая, сделавшись вдруг разрешенной, «теперь уже всем надоела».
Но не всему везет, как кабацким песенкам. На волне борьбы с космополитизмом в очередной раз идут войной на генетику. Фронтом здесь командуют те, кто обнаружил в себе призвание давить все, противоречащее идеям Лысенко. Создаются комиссии по выявлению тех, кто исповедует не марксизм-ленинизм, а менделизм-морганизм. Комиссии эти одна за одной сотрясают Институт экспериментальной медицины, где таких, конечно, немало. Увольняются десятки сотрудников, рушатся целые лаборатории. Отдел биохимии в институте возглавляет легендарный Владимир Энгельгардт, мировая величина, один из основателей молекулярной биологии. Он еще до войны совершил два открытия, стоящие Нобелевской премии, за одно из которых даже был на нее номинирован. Не смирившись с поддержкой псевдонаучных учений, не согласившись организовывать под них биохимические исследования в своем отделе и смело заявив, что «биохимии не отделаться от проблем наследственности», академик Энгельгардт уходит из такого же легендарного, как он сам, института, основанного еще в 19-м веке. А его заместителя профессора Владимира Шапота в буквальном смысле ссылают в Витебский мединститут.
— Витебск того времени — это средоточие блестящих умов, вынужденно покинувших Ленинград и Москву, людей чрезвычайных и мощных, величин в своих областях, — говорит профессор Александр Чиркин, в то время еще студент, а потом один из преемников Владимира Шапота на должности заведующего кафедрой.
В ссылке
В Ленинграде Владимир Шапот занимался исследованием «химических основ физиологических функций», как написал он в автобиографии в свой первый рабочий день в Витебске, сочтя необходимым пояснить, что в последние годы его особенно интересовали биохимия размножения микроорганизмов и биохимия головного мозга в связи с функциональным состоянием центральной нервной системы, а также в условиях гипоксии. В Витебске к этим исследованиям добавится изучение биохимических закономерностей истощения и восстановления мышцы сердца. Вполне символично.
Больше всего Владимир Шапот известен работами в области онкологии, которая его увлекла не без участия генетики.
Молекулярные механизмы происхождения рака изучались им и его коллегами на оригинальной модели регуляции экспрессии генов — преобразования наследственной информации в функциональные структуры, такие как матричная РНК, — на этапе избирательного транспорта из ядра в цитоплазму. В опухолевой клетке такая регуляция нарушена.
Изучая сложные взаимоотношения организма и злокачественной опухоли, Шапот наблюдал ее конкуренцию со здоровыми клетками. Благодаря исследованиям, которые профессор проводил в то время, было сделано важное открытие, вошедшее в науку под названием «эффект Шапота». Под ним подразумевается жадный, стремительный захват злокачественной опухолью глюкозы, аминокислот и других питательных веществ.
— Он показал это на опухолевых клетках крови: при помещении их в раствор глюкозы невозможно было взять пипеткой какой-то промежуточный результат — глюкоза поглощалась мгновенно. Владимир Сергеевич называл раковые клетки ловушками глюкозы, — рассказывает профессор Александр Чиркин.
Эффект Шапота стал считаться серьезным диагностическим показателем. Рано или поздно компенсаторные механизмы, справляющиеся с гипогликемическим стрессом, перестают с ним справляться — и через систему «гипоталамус — гипофиз— надпочечники» запускается цепь необратимых патологических изменений. Так по Шапоту объясняется фатальное действие злокачественного новообразования на организм.
Когда в 1960 году Владимир Шапот покинет Витебск, он не вернется в Ленинград, а уедет в Москву, станет членкором и будет руководить лабораторией биохимии опухолей во Всесоюзном онкологическом научном центре АМН СССР.
Профессор Коэнзим
— В Витебске он жил сначала прямо на кафедре, — говорит внучка Владимира Шапота московский врач-нутрициолог-гастроэнтеролог Ольга Помойнецкая. — Позже ему дали комнату в квартире, и к нему перебралась из Ленинграда моя мама, его дочь Ирина, тогда еще школьница.
Жена и сын продолжали жить в Ленинграде: Елена Георгиевна заведовала отделом рукописей в библиотеке Салтыкова-Щедрина, а Дмитрий учился на инженера. Но в Витебск они наведывались и даже бывали на кафедре.
— Дедушка прожил в Витебске целых семь лет, — говорит Ольга. — Бабушке город нравился.
В зарубежной научной прессе в это время пишется о коэнзиме А, структуру которого только-только определили в Лондоне в Институте Листера, — и профессор Шапот увлеченно рассказывает своим белорусским студентам про коэнзим А, о котором в программе, конечно же, нет ни слова. Вскоре биохимический мир переключается на коэнзим Q10, о котором заговорили к середине 1950-х в Америке, — и ориентирующийся во всем новом, знающий иностранные языки («английский, французский, немецкий», как написано в личном деле) и читающий мировую научную периодику Владимир Шапот рассказывает студентам еще и об этой молекуле.
— Уровень подачи материала по темам, которые читались профессором Шапотом, — а я его, естественно, тоже слушал, — был значительно выше программы, предусмотренной для обучения студентов-медиков, — вспоминает гродненский профессор Николай Лукашик, его благодарный студент.
Кто-то другой рыдал над необходимостью осваивать сложнейшую из наук сверх программы, кто-то даже придумал пришлому профессору прозвище Коэнзим, но студент Николай Лукашик профессора боготворил.
Особая страсть
Профессор приметил его в книжном на углу Советской и Ленина: Коля тоже приходил туда каждую среду. По средам в магазин поступали новинки. Юношу интересовали индийская и греческая философия и естественные науки, а профессор питал особую страсть к словарям.
— Он очень любил книги, но особенно — словари, — рассказывает Людмила Орлова, ученица профессора Шапота и тоже его преемница. — Когда я, уже сама работая на кафедре биохимии, приезжала к нему в Москву и разглядывала его книги, то говорила ему: «Ну, у вас, Владимир Сергеевич, такие же словари, как у меня, и «Трудные случаи пунктуации», и исторический, и философский, а вот чего у вас нет, так это фразеологического и словаря синонимов». Это большие, хорошие словари, они у меня тогда появились. Он услышал об этом — и ахнул: «Как же так, у меня их нет! Людмила, прошу вас, достаньте мне такие словари!»
Но почему словари, да еще такие, прямо скажем, немедицинские? Людмила Герасимовна рассказывает, что в школе ей русский язык и литературу преподавала удивительная учительница Мария Семеновна Генкина, которая во время войны приехала в Витебск тоже из Ленинграда, вместе со своей мамой.
— Они вдвоем жили при школе в крохотной комнатке четыре или пять квадратных метров, не больше, и спали на одной кровати, кроме которой у них из мебели были только стол и стул, — говорит Людмила Герасимовна. — Но это была учительница, которую мы очень любили и к которой всю жизнь чувствовали благодарность за все, что она вложила в наши головы. В 1948 году ее за учительский труд представили к ордену Ленина. Заряженная ее знаниями, я всегда интересовалась языком и литературой, и сейчас у меня найдется десятка полтора словарей. Нет-нет да и раскрываю любой из них наугад — и с большим интересом погружаюсь в чтение.
Три товарища
У профессора Шапота на большую любовь к словарям была другая причина.
Студент Лукашик и профессор Шапот подружились. Николай стал работать на кафедре лаборантом. В зимнее время после работы они вместе отправлялись на каток. «Пойдем побегаем», — говорил студенту профессор, и они, дождавшись окончания рабочего дня, шли «бегать».
«А летом на Двине мы брали лодку и плыли: я против течения греб километр, потом он греб по течению».
На исходе лета 1956-го на кафедре появился новый сотрудник — ассистент Юрий Островский. Семья его еще целый год оставалась в Полоцке, откуда он перевелся, чтобы при кафедре завершить работу над диссертацией. «Николай, ты в воскресенье свободен?» — спрашивал лаборанта-студента Островский. Тот всегда отвечал: «Если надо — свободен». «Значит, встречаемся в десять», — бросал Островский. Они приходили в воскресенье в десять на кафедру и занимались экспериментами до шести вечера.
— За это время только дважды могли выпить по чашке чаю, — говорит Николай Лукашик.
Зная, что Островский с Лукашиком по воскресеньям работают, Шапот приходил к ним. В отношениях этих троих мужчин, представителей разных статусов и поколений, возникло ощущение братства и необычайного взаимного уважения.
— Я на них смотрел как на людей, великих в своей значимости, но бесконечно мне дорогих, — говорит Николай Константинович. — Я не побоюсь сказать, что в моей будущей судьбе, в моем формировании эти люди сделали очень много. Я думаю, что много они значили и в судьбах других людей. Это были настоящие Учителя с большой буквы.
Сотрудники легендарного Энгельгардта в Институте экспериментальной медицины. Профессор Владимир Шапот в самом центре — в светлом костюме.
Уроки русского
У необычного профессора и биография необычная. Достаточно сказать, что имя он получил от отца, а отчество и фамилию — от мужа матери. Он рассказал об этом в автобиографии, отдельные места которой можно читать как наброски художественного произведения, чему тоже есть объяснение, как и любви к словарям. Прямо там. Владимир Шапот — сын Владимира Пястовского, известного как писатель Владимир Пяст. «Ношу фамилию первого мужа матери — Шапота С. А., юриста, с которым мать порвала в день свадьбы, после чего он уехал в Псков (где постоянно проживал), и больше они не встречались. Ни с Пястовским, ни с Шапотом я никогда не жил, последнего не знал вообще». Интересно, что первая книга Владимира Пяста — сборник поэзии — вышла в год рождения Владимира Шапота, его первого, старшего сына, о котором он, возможно, даже не знал.
Не только любовь к словарям и книгам выдавала в профессоре биохимии сына литератора. Гродненские биохимики, ученики его тогдашнего ассистента Островского, который позже дорос и до академика, вспоминают визиты Владимира Шапота в Гродно на биохимические симпозиумы (уже, разумеется, из Москвы) и особенно — его лекцию по филологии применительно к биохимии. «Плато надо произносить как пальто, — запомнил из той лекции профессор Вячеслав Буко. — Потому что многие биохимики в слове «плато» ставили ударение на первый слог».
«Дедушка был поборником русского языка и от всех требовал правильной речи, я это хорошо помню, — рассказывает Ольга Помойнецкая. — А ударениям уделял особое внимание и очень возмущался, когда слышал неправильную их постановку в речи диктора телевидения. Говорил: «Как же так? На всю страну говорит неправильно! И все это слышат, и будут за ним повторять». Он очень чувствовал язык, ему резала слух любая ошибка. Услышав ее, он подпрыгивал».
Без активного воспитания
— Дедушка умер, когда я училась на третьем курсе мединститута, — говорит Ольга. — Я не могу сказать, что он меня как-то воспитывал. Это делала атмосфера, которая вокруг него создавалась. Надо было видеть, как он постоянно работает в своем кабинете, то читает, то пишет статьи, печатает на черной немецкой машинке, которую трогать нельзя, которую он после работы всегда убирает в чемоданчик. Институт, где он работал, располагался недалеко от дома, потому что дом был построен специально для сотрудников этого института, и дедушка всегда приходил обедать домой. Часто у него собирались аспиранты и докторанты, что-то обсуждалось и за обедом. Все это вместе создавало убежденность в том, что и я должна что-то важное в жизни сделать. Он не говорил «ты должна», это подразумевалось само собой. И все его внуки стали успешными в тех областях, которым себя посвятили. Он очень сильно зарядил семью. И, конечно, он был необычный. У него было много идей. К нему приходили, чтобы от него загореться, воспламениться, взять у него что-то такое, чтобы чем-то тоже заняться по-настоящему, навсегда.
Просто ученый
Вопреки всем заслугам это был «просто ученый, который любил свое дело, не карьерист».
— Дедушка говорил, что человек должен быть скромный, и сам он был очень скромный. Он не любил ни пафоса вокруг науки, ни подковерных историй. Его считали слишком щепетильным и неудобным. С ним никогда нельзя было договориться, такой он был принципиальный. Мог сказать: «Вы не должны заниматься наукой, идите в другие сферы. Может быть, вы станете хорошим клиницистом, но фундаментальной наукой вам заниматься не следует, у вас мозг по-другому устроен». Он мог это запросто человеку сказать.
Ольга вспоминает, как в детстве ездила с дедушкой и бабушкой отдыхать на турбазе дома ученых. Они с бабушкой селились в комфортном домике или в близком к турбазе дачном поселке, а дедушка всегда выбирал жить в палатке, в лесу.
— Он был такой немножко романтичный. И очень спортивный. Играл в теннис, плавал на байдарках. Всегда ему все было интересно, он любил узнавать что-то новое и этим новым делиться. Любил рассказывать о том, что его восхищало. Умел возвращать эмоции. То есть если ему что-то нравилось, он это очень хвалил. И это могло быть что угодно. Его можно было обрадовать и рассказом о книге, и испеченным для него пирогом. Очень любил, когда бабушка готовила капустный пирог. Она пекла такой пирог раз в год, на его день рождения.
Три копеечки на газировку
Воспоминания внучки полны деталей, которые складываются в любовь. Мелочи в ней имеют большое значение.
— Он очень любил все хрустящее. Меренги, сухарики… И газированную воду. Знаете, ему это все так нравилось, что он радовался этому как ребенок. Меня это всегда потрясало. У него всю жизнь сохранялась такая способность: восхищаться и радоваться по-детски. Любил воду из автоматов, с сиропом. Я собирала ему трехкопеечные монетки, и он с ними шел к автоматам, набирал себе в термос или куда-то еще эту воду и был этим счастлив. А потом ему подарили сифон. И еще я помню, что мне всегда хотелось сделать ему что-то приятное. Может, это он для меня так радовался, но во всяком случае этой радости не забыть…